Жизнь Человека

Жизнь Человека
Автор	Леонид Андреев
Язык оригинала	русский
Текст произведения в Викитеке

«Жизнь Человека» — пьеса Леонида Андреева, впервые напечатанная в литературно-художественном альманахе издательства «Шиповник» в 1907 году. Автор называл это произведение «стили­зованной драмой».

Критика неоднозначно оценила пьесу.

Сюжет

В произведении на суд публики представлена вся жизнь Человека. Действие разворачивается от момента рождения Человека до самой смерти. Он будет идти по жизни, как по лестнице, каждый раз поднимаясь на новую ступеньку. При этом Человек не знает, что ждет его на следующем уровне, он не может разгадать подсказок, дарованных ему судьбой. Все проходит, все меняется, но главный герой – все тот же Человек.

Все начинается с отчаянных криков роженицы, активно обсуждаемых ворчливыми старухами. Отец Человека рассказывает доктору о том, как он волновался все это время, как ему жалко было жену, страдающую в родовых муках. Но теперь он счастлив, так как у него есть сын. Его молитвы были не напрасны. Родственники в это время заняты выбором имени для Человека, они рассуждают о его здоровье и воспитании.

Прошло время. Человек не просто подрос, он – уже совсем взрослый мужчина. Он работает архитектором и очень любит свою работу. А еще он любит свою жену. Вот только его профессия не приносит денег. Они с женой все время голодают и разговаривают о том, как же они завидуют богачам, которых часто видят на улице. Ведь те всегда сыты. Соседи супругов не могут понять, почему так происходит: двое красивых молодых людей, счастливых, здоровых и всегда голодают?

А еще молодая женщина завидует знатным дамам, их красивым нарядам, ведь у нее ничего такого нет. А ей так хочется иметь красивую шляпку и нарядную юбку. Муж обещает ей выбраться из бедности. Они предаются фантазиям о собственном роскошном доме, в котором играет оркестр, проходят балы. Все это так легко представить, что однажды оно сбылось.

В красивом доме Человека проходит бал. Все восхищаются особняком и его хозяином. Для присутствующих это большая честь, ведь хозяин дома теперь богат и знаменит, у него всегда есть заказы. Но за роскошь пришлось заплатить большую цену: человек и его жена состарились. На балу присутствует множество друзей, отмеченных белыми розами, но не меньше и врагов с цветами желтого оттенка.

Жизнь переменчива и теперь Человек – снова нищий. Его творения больше никому не интересны, а на бесконечные балы ушли все деньги. Во дворце гостят разве что крысы, а сам дом никто не спешит покупать. На фоне всей этой трагедии умирает сын Человека. Он с женой молится, стоя на коленях, но не слышит ответов на свои призывы. В отчаянии Человек проклинает свою жизнь и самого себя, а еще того, кто даровал ему жизнь и все ее блага.

Теперь Человек спивается, долго сидит в кабаке. Он потерял, все что имел: деньги, славу, роскошный дом. Потерял и тех, кого любил: жену, сына, всех друзей. Вокруг него играют музыканты, те самые, что когда-то играли на балах в его доме. А еще, словно в танце, кружат старухи. Это последний бал Человека. Его жизнь подходит к концу. Ему не страшно, ведь больше нечего терять. Свеча его жизни догорела и погасла. Тьма окружила Человека.

Творческая история

Андреев закончил эту драму в Берлине в сентябре 1906 года. Он посвятил её памяти своей жены, Александры Михайловны, умер­шей 28 ноября от послеродовой болезни. Вадим Андреев в своей книге воспоминаний приводит следующую запись, приложенную его отцом к черновику «Жизни Человека»: «Эту рукопись я заве­щаю после моей смерти Вадиму. Это последняя, в работе над которой принимала участие его мать. В Берлине, по ночам, <…> когда ты спал, я будил, окончив работу, мать, читал ей, и вместе обсуждали. По её настояниям и при её непосредственной помощи я столько раз переделывал „Бал“. Когда ночью ей, сонной, я читал молитвы матери и отца, она так плакала, что мне стало больно. И ещё момент. Когда я отыскивал, вслух с нею, слова, какие должен крикнуть перед смертью человек, я вдруг нашел и, глядя на неё, сказал: — Слушай. Вот. „Где мой оруженосец? — Где мой меч? — Где мой щит? Я обезоружен. Будь проклят“. И я помню, навсегда, её лицо, её глаза, как она на меня смотрела. И почему-то была блед­ная. И последнюю картину, Смерть, я писал <…> в доме, где она родила Даниила, мучилась десять дней началом своей смертельной болезни. И по ночам, когда я был в ужасе, светила та же лампа»^[1].

По окончании работы над пьесой Андреев писал М. Горькому: «„Жизнь Человека“ — произведение, достойное самого вниматель­ного и хладнокровного изучения. На первый взгляд, это — ерунда; на второй взгляд — это возмутительная нелепость; и только на тридцатый взгляд становится очевидным, что написано это не идиотом, а просто человеком, ищущим для пьесы удобных и свободных форм»^[2].

Писатель задумал целый драматический цикл в найденной им художественной манере. «За „Жизнью Чело­века“ идет „жизнь человеческая“, — писал Андреев Немировичу-Данченко, — которая будет изображена в четырёх пьесах: „Царь Голод“, „Война“, „Революция“ и „Бог, дьявол и человек“. Таким образом, „Жизнь Человека“ является необходимым вступлением как по форме, так и по содержанию в этот цикл, которому я смею придавать весьма большое значение»^[3]. Однако целиком этот замысел осуществлен не был; из всего задуманного Андреев написал только пьесу «Царь Голод».

Сценическая судьба

Желая добиться наибольшей точности в сценической передаче содержания пьесы, Андреев подробно излагал Станиславскому и Немировичу-Данченко свой замысел и своё понимание театраль­ной постановки. «В связи с тем, что здесь не жизнь, а только отражение жизни, рассказ о жизни, представление, как живут, — в известных местах должны быть подчеркивания, преувеличения, доводящие определённые типы, свойства до крайнего развития. Нет положительной, спокойной степени, а только превосход­ная. <…> Резкие контрасты. Родственники, напр[имер], в первой картине должны быть так пластично нелепы, чудовищно комичны, что каждый из них, как фигура, останется в памяти надол­го. <…> Так же и гости на „балу“. Вообще весь этот „бал“ откро­венно должен показать тщету славы, богатства и т. п. счастья. <…> Они, эти гости, должны быть похожи на деревянных говорящих кукол, резко раскрашенных. <…> Эта картина „веселья“ должна бы быть самой тяжелой из всех, безнадежно удручающей. Это не сатира, нет. Это изображение того, как веселятся сытые люди, у которых душа мертва. Пьяницы и вся пятая картина — кошмар. <…> Но вот ещё одно важное обстоятельство. Так как все это — только отражение, только далекое и призрачное эхо, то драмы в „Жизни Человека“ нет. В четвёртой картине молитв и про­клятий, очень удобной для чисто драматических проявлений, я с трудом удержался от того, чтобы не перейти границу, — кое-где вместо отражения жизни не дать настоящую жизнь. <…> Но если выкинуть драму совсем, то по непривычке к такого рода нарисо­ванным представлениям публика попросту начнет чихать и каш­лять. И поэтому я смалодушничал: кое-где в четвёртой и пятой картинах я оставил драматические местечки <…>. Но, в общем, и горе и радость должны быть только представлены, и зритель должен почувствовать их не больше, чем если бы он увидел их на картине»^[4].

Вс. Мейерхольд опередил МХТ, и уже 22 февраля 1907 года в пе­тербургском театре В. Ф. Комиссаржевской состоялось первое представление «Жизни Человека». Его очень высоко оценил А. Блок («Это — можно с уверенностью сказать — лучшая постановка Мейерхольда»), но сам Андреев был недоволен режиссурой: «Всю пьесу он пронизал мраком, нарушив цельность впечатления. В ней должны быть свет и тьма»^[5].

Премьера «Жизни Человека» в Московском Художественном театре (постановка К. С. Станиславского и Л. А. Сулержицкого, музыка И. Саца) состоялась 12 декабря 1907 года. «Успех огром­ный, — отметил Станиславский, — много вызывали автора, и он выходил. Лично [мне] этот спектакль не дал удовлетворения. Вот почему я был холоден и недоволен собой». Андреевские новации были слишком да­леки от традиций психологической драмы, культивировавшихся в МХТ. Не могла Станиславского удовлетворить и стилевая не­ровность «Жизни Человека», которую Андреев объяснял своими уступками привыкшей к «драматическим местечкам» пуб­лике.

В провинции постановки «Жизни Человека» вызвали яростную реакцию чёрной сотни. После скандала во время спектакля в Одес­се, учиненного союзом «истинно русских», оскорбленных «богохульственным» образом Некоего в сером, управление по делам печати разослало циркуляр, предписывавший «дозволять к пред­ставлению пьесу „Жизнь Человека“ только в том случае, если добросовестность антрепризы может служить ручательством над­ лежащего исполнения этой пьесы и если не имеется в виду причин, заставляющих опасаться нарушения порядка во время пред­ставления»^[6]. Несмотря на протесты в печати, пьеса была запрещена местными властями Одессы, Харькова, Киева, Витебска, Вильны и ряда поволжских городов. Труппы Марджанова и Янова, гастролировавшие с «Жизнью Человека» по стране, понесли из-за этого большие убытки.

В декабре 1907 года «Общество русских драматических писате­лей и оперных композиторов» (в его жюри входили А. Н. Ве­селовский, П. Н. Сакулин и Р. Ф. Брандт) присудило Андре­еву за пьесу «Жизнь Человека» премию имени А. С. Грибое­дова.

Оценка

Общим местом критических отзывов было сравнение пьесы с русским лубком и европейским символизмом, а также указание на её стилевую невы­держанность, создающую «впечатление как бы обширной пустыни лишь с несколькими оазисами»^[7].

М. Горький отнесся к «Жизни Человека» очень строго. Он писал Андрееву: «…Это превосходно как попытка создать новую форму драмы. Я думаю, что из всех попыток в этом роде — твоя, по со­вести, наиболее удачна. Ты, мне кажется, взял форму древней мистерии, но выбросил из мистерии героев, и это вышло дьявольски интересно, оригинально. Местами, как, например, в описании друзей и врагов человека, ты вводишь простоту и злую наивность лубка — это тоже твоё и это — тоже хорошо. Язык этой вещи — лучшее, что когда-либо тебе удавалось. Но — ты поторопился. В жизни твоего человека — почти нет человеческой жизни, а то, что есть — слишком условно, не реально. Человек поэтому вышел очень незначителен — ниже и слабее, чем он есть в действительности, менее интересен. Человек, который так великолепно говорил с Ним, не может жить такой пустой жизнью, как он живёт у тебя — его существование трагичнее, количество драм в его жизни — больше <…> Ты скажешь — не хочу реально­сти! Пойми — говорю не о форме, а о содержании, оно не может не быть не реальным»^[8].

И Горький, и Плеханов^[9] и многие другие находили в «Жизни Человека» заметное влияние М. Метерлинка. А. Блок так прокомментировал это наблюдение: «Публика в театре недоумевает: о чём, собственно, беспокоиться? И что за пьеса? И почему так таин­ственно? <…> „Белиберда, подражание Метерлинку“. Но вопросы не попадают в цель: никакого Метерлинка нет в „Жизни Человека“, есть только видимость Метерлинка, то есть, вероятно, Андреев читал Метерлинка — вот и всё. Но Метерлинк никогда не достигал такой жестокости, такой грубости, топорности, наивности в поста­новке вопросов. За эту-то топорность и наивность я и люблю „Жизнь Человека“ и думаю, что давно не было пьесы более важной и насущной»^[10]. Своё родство с Метерлинком отрицал и сам Андреев. Объясняя К. С. Станиславскому сущность своих нововведений, он, в частности, писал: «Если в Че­хове и даже Метерлинке сцена должна дать жизнь, то здесь, в этом представлении, сцена должна дать только отражение жизни. Ни на одну минуту зритель не должен забывать, что он <…> находится в театре и перед ним актёры, изображающие то-то и то-то»^[11].

В беседе с корреспондентом газеты «Русское слово» Андреев говорил: «О, я не теоретик, совсем не теоретик. Построить какую-нибудь теорию искусства и потом, следуя ей, творить, осущест­вляя в художественных образах эстетическую программу, — я не понимаю, как это можно делать. Меня в этом отношении часто удивлял Валерий Брюсов, который так ясно знает, к чему идет <…> Я думаю, что этот путь неправилен и, в известной степени, повредил многим вещам Брюсова. Вот почему я боюсь теории. Я лично пишу свои вещи, как пишется <…> Не от теории к образам, а от художественных образов к теории. Так у меня было и с „Жизнью Человека“. Написал, а потом сказал себе: „Это — стили­зованная драма“. Моим идеалом является богатейшее разнообра­зие форм в естественной зависимости от разнообразия сюжетов. Сам сюжет должен облечься в свойственную ему форму. <…> Мне нередко приходилось слышать, что „Жизнь Человека“ — это метерлинковщина. Я считаю подобное мнение чистейшим недоразумением. Различий между этими типами драм целая масса. Вот хотя бы некоторые. Стилизованная драма должна быть демократической. Не книжкой для народа, не нравоучением, а именно демократи­ческой в смысле универсальности <…> Новая драма должна быть простою и понятною всем, как пирамиды. Не таковы пьесы Метер­линка. Он для утонченных, для избранных. Затем, Метерлинк — символист. В его „Слепых“, например, море не море, а символ — жизнь. Я же, в „Жизни Человека“ и вообще, строгий реалист. Если у меня будет сказано: „море“, понимайте именно „море“, а не что-нибудь символизируемое им. „Некто в сером“ — не символ. Это реальное существо. В своей основе, конечно, мистическое, но изо­бражающее в пьесе само себя: Рок, Судьба. Тут не символ Рока или Судьбы, а сам Рок, сама Судьба, представленные в образе „Некоего в сером“. Чем я в „Жизни Человека“ недоволен — это старухами. Они действительно символы и могут быть с основанием названы метерлинковскими. Стилизованная драма должна быть реальной и демократической»^[12].

Целый поток оскорб­лений выплеснул на Андреева и его произведение В. Буренин. «Наиболее фиглярствующий из теперешних ломак мнимого нова­торства — г. Леонид Андреев, и наиболее шарлатанское из по­следних произведений этого ломаки — „Жизнь Человека“, — пи­сал критик.— <…> Это какая-то виттова пляска в мнимо драматиче­ской форме, пляска тем более противная, что она притворная, деланная»^[13]. Разгром­ная рецензия Антона Крайнего (3. Н. Гиппиус) была выдержана в иных тонах: «„Жизнь Человека“ Л . Андреева — несомненно, самая слабая, самая плохая вещь из всего, что когда-либо писал этот талантливый беллетрист. <…> Л. Андреев ещё глубок, когда не думает, что он глубокомыслен. А когда это думает — теряет все, вплоть до таланта. <…> Никогда мне не было так жалко Леонида Андреева»^[14].

Невысоко оценил «Жизнь Человека» и Лев Толстой. «Этот наивный, напускной пессимизм, что не так идет жизнь, как мне хочется… — говорил он. — Я много получаю писем таких, пре­имущественно от дам. Ни новой мысли, ни художественных образов»^[15].

Обвиняли Андреева и в реакционности, причем главным обра­зом «справа», а не «слева». "Молодая публика, награждающая автора шумными овациями, разве она может, не кривя душою, признать в «настроении», каким проникнута «Жизнь Человека», что-либо отвечающее на её судьбу, на подъём её души, на её массо­вую психику? <…> Позволим себе ответить за неё отрицательно,— писал известный романист П. Боборыкин^[16]. Д. В. Философов в своей рецензии прямо и реши­тельно ставил политическое клеймо: «Нечего себя обманывать: „Жизнь Человека“ — одно из самых реакционны х произведений русской литературы, и только наивное и бездарное русское прави­тельство может ставить препоны к его распространению. Оно реакционно потому, что уничтожает всякий смысл жизни, истории»^[17]. Подходили к Андрееву и с пози­ций психиатрии: «Если он не душевнобольной, то во всяком случае ясно, что он обладает больной психикой. <…> Все „его люди“ не­счастные, искалеченные нравственно и физически, полуживые мертвецы, и весь мир его — бездонный склеп»^[18].

С такими отзывами резко контрастировали выступления А. Блока и А. Белого. «Я не могу забыть того подъёма, с которым я читал это замечательное произведение. И когда мне говорят о недостатках, хочется сказать: „Не в недостатках дело“! — писал А. Белый.— <…> Как сорвавшаяся лавина проносится перед нами „Жизнь Человека“. Как сорвавшаяся лавина, вырастает в душе гордый вызов судьбе. Как сорвавшаяся, пухнущая лавина растет, накипает в сердце рыдающее отчаяние. <…> Спасибо, спасибо ху­дожнику, который раскрыл перед нами пропасти бытия и по­казал перед ними гордого человека, а не идиота. <…> „Жизнь Человека“ Л. Андреева принадлежит к тому немногому, на что мы можем с гордостью опираться среди многообразного пе­чатного хлама последнего времени»^[19] «Да, отчаяние рыдающее, — подхватывал А. Блок, — которое не притупляет чувства и воли, а будит, потому что проклятия человека так же громки и победоносны, как проклятия Иуды из Кариота… И эти вопли будили и будут будить людей в их тяжелых снах». Блок нашёл в пьесе не болезнь, не реакционность и не пессимизм, а "твердую уверенность, что победил Человек, что прав тот, кто вызывал на бой неумолимую, квадратную, про­клятую судьбу. «Литературные произведения, — писал он, — давно не доставляли таких острых переживаний, как „Жизнь Чело­века“. Да — тьма, отчаяние. Но — свет из тьмы <…>».

«Шедевром Андреева» назвал эту пьесу и А. В. Луначарский^[20]. Социологическая критика в лице В. Фриче нашла, что «„Жизнь Человека“ — типическая трагедия мещанина, трагедия всего мещанства»^[21].

В 4-м альманахе «Шиповника» (СПб., 1908) Андреев опублико­вал новый вариант пятой картины «Жизни Человека», предпослав ему обстоятельный автокомментарий-примечание, в котором изло­жил причины создания и суть новой трактовки финала пьесы. Критика отметила неблагоприятную для цельного восприятия произведения форму подачи этого варианта — отдельно от основ­ного текста. Литературный обозреватель «Русского богатства» поставил также под сомнение целесообразность подобных измене­ний, призванных, по замыслу автора, завершить «всеобъемлющее изображение человеческой жизни». Последнего, утверждал критик, никакой художественный образ, даже самый типический, дать не может, и «если художник станет на путь вариантов, он будет гоняться за своей тенью, вечно изменчивой, ибо вечно изменчив он сам»^[22].

Примечания

Литература

• Андреев Л. Н. Собрание сочинений. В 6-ти т. T. 1. Рассказы 1898—1903 гг. / Редкол. И. Андреева, Ю. Верченко, В. Чуваков; Вступ. статья А. Богданова; Сост. и подгот. текста В. Александрова и В. Чувакова; Коммент. В. Чувакова. — М.: Худож. лит., 1990.— 639 с.

Эта страница в последний раз была отредактирована 19 октября 2022 в 18:25.